Бандитский акционизм у офиса «Новой газеты», имеющий конкретный повод и адресата, выходит далеко за рамки конфликта предпринимателя Евгения Пригожина и корреспондента «Новой газеты» Дениса Короткова, подготовившего по заданию редакции «Новой газеты» журналистское расследование о деятельности компаний и лиц, предположительно аффилированных с Пригожиным. Это даже не вопрос отношений «добровольных защитников Пригожина» (пока прямая связь акционизма с предпринимателем не доказана юридически, нельзя утверждать, что те, кто действуют в его интересах, действуют по его поручению) с «Новой газетой» и вообще с прессой. Это вопрос об отношении его с властью. С сугубо политической точки зрения, отрезанную баранью голову и клетки с овцами подбросили вовсе не под двери редакции, а к воротам Кремля.
Евгений Пригожин, безусловно, является одним из ярчайших постсоветских феноменов. Он выпадает из общего унылого ряда современных «русских типов». В основном потому, что все то, что очень многие «несмелые», но от этого не более приятные люди хотели бы сделать или сказать, но не могут себе позволить по политическим, деловым или сугубо психологическим соображениям, он открыто делает и говорит. Именно поэтому, а не потому, что с его именем связывают бесчисленные сомнительные проекты вроде ЧВК «Вагнера» или «фабрики троллей», он стал именем нарицательным, своего рода знаковой фигурой России «десятых».
Пригожин — это не человек, а «мем», который нуждается в расшифровке. Но «декодировать» его не так сложно, как кажется. Для этого достаточно очистить культуру от налета цивилизованности, снять с нее всю наросшую за тысячелетия «историческую кору» и оставить один только «голый ствол» — сгусток первичной морали вышедшего из темноты леса варвара. Он истовый служитель культа насилия, ничем и никем не ограниченной власти силы, являющейся единственным и самодостаточным законом. Это закон орды, который и в наши дни остается рудиментарным общественным архетипом, проявляющим себя то как философия мафии, то как язык понятий. Такое первобытное насилие — это реликтовое излучение современной цивилизации.
Пригожин как личность — не проблема для общества, есть в нем личности и пострашней. Пригожин как символ, как стереотип, как «опознавательный знак» — это проблема, потому что влияние этого символа намного обширнее и многозначнее, чем влияние личности, на основе которой этот символ возник. Осознанно или неосознанно, но Евгений Пригожин в силу ряда обстоятельств стал брендом особого рода — это товарный знак «беспредела», необузданности, всевластия, ничем не ограниченного своеволия и авантюризма. Под эту торговую марку выстраиваются инстинктивно многочисленные «пригожане» — «люди леса», и их число с каждым годом растет. Так постепенно «пригожин» становится еще и социально-политической франшизой.
Это специфическое политическое позиционирование Пригожина могло бы десятилетиями оставаться его персональным делом, если бы не рекламируемая им самим «близость к Путину», в той или иной степени признаваемая самим Путиным. Периодически характер их отношений чуть ли не официально обозначается как «дружеский». В контексте этой «дружбы» (реальной или вымышленной — не имеет значения, так как в политике восприятие — все, а реальность — ничто) проблема Пригожина мгновенно становится проблемой Путина: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты…
В той степени, в какой поведение Пригожина не является политически вызывающим, он может позволить себе делать все что угодно, поскольку принадлежит к весьма обширной касте «русских неприкасаемых» (не путать с одноименной индийской кастой), к которым ни при каких условиях закон никогда не прикоснется. Но, когда он выходит из «тени», порождением которой является в буквальном и переносном смысле слова, и начинает сам отбрасывать тень, он становится опасен, так как его тень падает тут же на Путина. То, что сейчас делается «именем Пригожина», на политическом языке называется «вызов», а на криминальном — «подстава». Он провоцирует своего «сюзерена» на необходимость публично одобрять его выходки своим действием или бездействием.
Хочет ли Путин ассоциироваться сегодня с необузданным беспределом, с подворотным хулиганством, с бесшабашным презрением к общепризнанной морали? Вряд ли, даже если в глубине души ему такой стиль близок. Сегодня много толкуют о Сталине, юность которого не проходила в Санкт-Петербургском университете. Сталин по повадками был человеком «без дна», но на людях предпочитал беседовать с Пастернаком о жизни и смерти. И, если Сталин позволял чему-то или кому-то существовать, то ни один дружбан не рискнул бы принести туда венок, не вырыв себе могилы. Опасно бежать впереди паровоза, но еще хуже бежать впереди похоронной процессии…
Есть старая загадка софистов: может ли Бог создать камень, который он не может поднять? Если нет — то он не всемогущ, а если да — то он не всесилен. В скандале с акционизмом у редакции «Новой газеты» история тестирует Путина: может ли он создать Пригожина, которого он не в состоянии обуздать? Это нехороший тест, на него нет правильного ответа: если не может, то он политически не всемогущен, а если может, то получается, что он политически не всесилен. В такой ситуации Путин должен либо загнать овец в клетку, либо окружающие начнут думать, что барану действительно можно отрезать голову. Кто бы ни стоял за акцией у «Новой газеты», но с его стороны моделирование такой дилеммы — это серьезная ошибка, потому что вообще-то Путин не любит выбирать…
Источник МБХ Медиа
